Ведь они были семьёй когда-то, многие годы назад, тёплым нерушимым единством ладоней и помыслов, в котором Четвёртая тоже была четвёртой, но не боялась зеркал, потому как не мертвецы в них отражались, а живые.

Она гасит окурок в горшке с щучьим хвостом, вкручивая его в суховатую землю. Давит то, что чувствует. А чувствует она — себя, маленькую девочку, себя, счастливого ребёнка, себя до того, как закатилось солнце, и это плохо.

Полосатый Вареник, Лучиков кот, крадется вдоль плинтуса, прячась в тенях. Его глаза, яркие, как перезрелые апельсины, следят за чем-то невидимым, но существующим. Опушённое рысиной кисточкой левое ухо чуть дёргается: нынче здесь много шумов, которые вернулись вместе с хозяевами, и не все они говорят о хорошем. На то, что возьмут на руки и погладят, сегодня можно не надеяться.

В мужском туалете семьдесят третьего этажа Курт, согнувшись над раковиной, опустошает желудок. Пока его рвёт, он думает о том, что вкус у прошлого — кислый, как у полупереваренной блевотины. Глаза жгут колючие слезы, плечи трясутся, хочется лечь на кафель и сдохнуть. В зеркале отражается что-то красное, взъерошенное, расплывчатое и очень несчастное.

Снаружи за дверью Лучик садится на пол, пачкая в пыли и без того грязные брюки, и ждет, терпеливо и понимающе. В руках у неё охапка бумажных полотенец, термос с кофе, пачка сигарет и пепельница.

В кабинете четыреста восемь среди разбросанных подушек спит Капитан, завернувшись в два пледа, как в кокон. Он снова совершил мальчишескую глупость, за которую позже ему, конечно же, будут обидно пенять, как какому-нибудь несмышленому неофиту: сбежал из лазарета, где его перевязали, накачали лекарствами и чуть ли не силой уложили в белую больничную койку. Но Капитан очень не любит больницы и лазареты, а ещё умеет ходить тихо, а ещё — посылать, когда надо, все правила к чёртовым дефектным дверям. Хандрить — так среди своих, потому что это очень паршиво и больно: постепенно восстанавливаться после того, как прорубил дверь. Не хочется, чтобы кто-то другой смотрел, как тело дёргают судороги. Нездоровая серость проступает на загорелом лице, ярко выделяя штрихи шрамов, отчего становится видно, какой Капитан усталый и истрёпанный. Четвёртая опускается рядом, пристраивая на капитанский лоб компресс из влажного полотенца, устраивается поудобнее и замирает. Она уже обнаружила пропажу своих сигарет, обычно лежащих на столике у окна, но, зная, кто их взял и для чего, ворчать не хочет.

Пока ждёт, разглядывает чужие шрамы, снова думая, что эти отметины — все, как один, от ножа. Будто кто-то когда-то с намеренной злобой кромсал по живому, а чего добивался — неясно. Потому что никакие рубцы и клейма такие правильные черты не испортят. И благослови, вселенная, все ворота и двери, закрытые и распахнутые, что сам Капитан этого не знает, в это не поверил бы и позволяет собой любоваться, полагая, должно быть, что пялятся на него по любой другой из сотни возможных причин, а не оттого, что красив он, такой изрезанный и суровый, до колик злобной и возмущенной зависти.

Все мужчины Идущих красивы, как грех — даже Прайм с лицом, жестоким и вечно нахмуренным, даже Ян со своей хромотой и сединами. И не знают об этом, хоть запри их в зеркальной комнате — счастливые, счастливые…

После совещания директорский кабинет воняет удушливым гербарием страхов. Поджав хвосты и притихнув, главы отделов и подотделов расползаются, оставляя Яна наедине со своим заместителем.

— Двадцать лет мира и спокойствия, — с вежливой издёвкой отмечает Прайм. — Превратили их всех в овощей. Поздравляю, господин садовник: наши с вами коллеги — аморфные безынициативные капустные кочаны. Разной толщины и… гм, пола.

— Не надо.

— Надо.

— Ричард…

— Нет. Заметил, как они прячут взгляд? А знаешь, о чем они думают? «Не я, не меня, пожалуйста». Это же очевидно!

Ян единственный, кто не успел испугаться сначала, услышав новости о воскресшем враге, а теперь уже опоздал. Прайм, как обычно, пугаться не захотел вообще.

— Всё начинается заново, Рик. Ты тогда не был с нами, ты не видел, ты пришёл после того, как мы отмыли кровь со стен и похоронили погибших. Поэтому не суди.

Зам вздыхает. Ян прав, но не во всём.

— Что же мне — брать с них пример и дрожать? Я не могу. Не обучен.

— Люди больше растеряны, чем напуганы. Да и… только плохой солдат не боится, Рик.

— Я не солдат. Я — учёный. Ты, кстати, тоже.

Частично, хочет сказать Ян, частично, и не смотри на меня так, глаза твои мёрзлые, синие, как расплёсканные по полу чернила, как заледеневший джин, как отражение неба в стылой полынье, кривозеркальное, бездонное… не смотри. Всегда замечаю, как они тебя портят. Неприятные глаза, холодные. Почти глумливые из-за того, что ты такой равнодушный. Хотя я сам учил тебя бесстрастности, но взгляд этот — твое изобретение, не моя наука. Я так не умею и рад, что не умею. Иначе все от нас давно бы посбегали: шутка ли — два удава-начальника.

— Одно другому не мешает — и учёный, и солдат, в своё время побегал с винтовкой наперевес, пострелял… стреляю я криво, кстати.

— Знаю.

— Короче говоря, садовник под стать своим грядкам…

— Не сердись.

— Я не сержусь. Мне тревожно.

Часы тикают, директор размышляет — заложив, как всегда, руки за спину и немного ссутулившись. Когда Ян глубоко задумывается, да ещё о нехорошем, то выглядит почти на свой внутренний возраст. Даром, что на деле сорок шесть. Прорезаются морщины, лицо темнеет, ярче серебрятся светлые волосы, плечи опускаются… и так невысокого роста, а кажется ещё ниже и даже каким-то похудевшим. И очень усталым.

— Ян. Группа Капитана.

— Да.

— Очередной скачок?

— Да.

— Насколько сильный?

— Намного. Намного…

— Бедные дети.

— Бедные. Не говори это при них. Впрочем… Можешь. Они знают.

Для порядка выдержав молчание, Прайм выходит и затворяет дверь, оставляя погружённого в невесёлые мысли директора бродить по вытертому ковру — чтобы не мешать ему думать, чтобы поразмыслить самому. Идёт по коридору, спокойный и высокий, на шесть метров вперед распространяя уверенность — идеальный зам, почти что красавец, если бы не кривая усмешка и взгляд, всё портящие как будто намеренно.

Внешне бесстрастен, а на душе — болото, гниющее среди зарослей осоки.

Он не боится, черта с два. Он дьявольски взбешён.

Кот, вынюхав паука, притаившегося за плинтусной щелью, бесцеремонно выковыривает его оттуда и съедает. Не потому, что голоден, а потому, что охотник. Он мог бы сказать, что у многих людей повадки такие же — умел бы кто слушать и слышать.

Рядом с дверью, ведущей в мужской туалет, клубятся дым и беззвучие. Курт растирает в пепельнице очередную сигарету и допивает остывший кофе. Лучик гладит его по спине. Оба молчат.